Евгений Березняк - Я — «Голос»
Нас было четверо, стало двадцать семь. Двадцать семь очень разных по характеру, но связанных одной целью, одной задачей.
Самолета с грузом все не было. 27 октября Евсей, Митя-Цыган, Саша, Белый ушли на задание. Решили раздобыть продовольствие, а заодно потревожить немцев в селе Пцим. В 23.00 послушали последние известия. Я проверил посты. Здесь, в лесу, в Горной долине, было тихо.
Туман висел плотной, непроглядной стеной. Горы, селения гуралей слились с темнотой, растворились в ней. Но в полночь туман начал редеть и вскоре совсем рассеялся. Передо мной открылась сказочная панорама. Вдали в лунном сиянии сверкала серебристыми зубцами длинная цепь хребтов. Напряженно вслушиваюсь в ночь — ни звука. Прилетит или не прилетит?
Молчит безоблачное небо. Молчат зеленые звезды.
Не дают ответа.
Удивительная ночь. Удивительная тишина. Совсем мирная.
Я знал, как она обманчива, готовая взорваться автоматной очередью, гранатой, коротким вскриком. Но в ту ночь чувство близкой, непосредственной опасности как-то отодвинулось. Спать не хотелось. И все же как-то незаметно задремал. Отчетливо увидел перед собою мать. Она умерла, когда мне было пятнадцать лет. Образ ее как-то стерся в памяти. Родное лицо то приближалось ко мне, то уплывало, чем-то встревоженное.
«Трудно тебе, сынку», — услышал я грудной певучий голос и проснулся от протяжного гула. Совсем низко над нами кружил самолет. По звуку определил: «Дуглас». С охапкой сена выскочил из землянки. Поднялись хлопцы. Зажгли факелы. Со всех сторон тащили сено, солому, дрова. В одно мгновение вспыхнули три больших костра. В горах снова висел густой, плотный, хоть ножом режь, туман.
«Дуглас» сделал четыре-шесть кругов. Мы так и не увидели самолет. Ни единого парашюта никто не засек в воздухе. Сделав последний, по-видимому прощальный круг, самолет ушел на восток. Мы потушили костры.
Бойцов пришлось разделить на четыре группы. Каждая получила свой квадрат. С первым донесением примчался Гриша. Отрапортовал: «Товарищ капитан, мешок с грузом найден, цел и находится в ста — ста пятидесяти метрах от нашего лагеря». Ожили, повеселели наши девчата. Помогли втащить в дом первый мешок. Радостное оживление воцарилось в нашем лагере. Через полчаса все мешки были найдены. В них оказалось то, в чем мы и наши польские друзья больше всего нуждались. Новая рация, радиопитание, автоматы, пистолеты, патроны, тол и продукты: сахар, сало, консервы, шоколад, печенье и т. д.
А к рассвету вернулись хлопцы Близнякова. Задание выполнили. Не обошлось, однако, без ЧП. С обрыва свалилась повозка. Ранило Митю. Внесли Цыгана. Его основательно помяло. Он не мог держаться на ногах, стонал. Требовалось срочное вмешательство врача.
— Товарищ капитан, — заторопился Близняков, словно боялся, что я откажу ему в этой просьбе. — Разрешите, сбегаю к нашим соседям-полякам. Одна нога здесь, другая там. Есть у меня там знакомый доктор — Ян Новак.
Ян Новак С п р а в к а«Настоящим подтверждаю, что гр. Новак Ян (кличка — Хентный) работал доктором в польском партизанском отряде Гардого.
Вылечил двух тяжело раненных бойцов моей группы и оказывал медицинскую помощь всем нуждающимся бойцам.
В связи с освобождением территории, где действовал партизанский отряд, доктор Новак со своей женой отправлен на место своего жительства в город Домброва-Гурнич.
Комендант боевой группы капитан Михайлов.
Подпись капитана Михайлова свидетельствует начальник РО полковник Чернов».
Он пришел к нам из отряда Гардого, как только узнал от Евсея о ранении Митьки. Когда нас познакомили, партизанскому доктору было уже под тридцать, но он оставался Янеком, вечным студентом. В отряде Гардого его так и называли: пан студент-доктор. Война застала нашего Яна на третьем курсе медицинского факультета Варшавского университета. При немцах пришлось Новаку возвратиться на родину — в шахтерский городок Домброва-Гурнич без диплома, так и не оправдав надежды матери. Сама неграмотная, она и во сне и наяву видела сына дипломированным, настоящим доктором.
Тут в Катовицком воеводстве, как, впрочем, и по всей Польше, заварилось такое, что стало уже не до дипломов. Местный врач назначил Новака своим помощником по хирургии. Людям пришелся ко двору пан студент-доктор: рука легкая, язык как бритва, брал за визиты самую малость. Но с лета 1943 года стал пропадать на два-три дня. Появлялся в родительском доме (отец работал электромехаником) так же внезапно, как и исчезал. Мать потихоньку плакала, отец ни о чем не расспрашивал, но, видно, догадывался.
Однажды, когда Янек снова было собрался в лес, отец молча сунул в саквояж сына кусок сала: им там нужнее.
Так Ян лечил наездами раненых партизан из отряда Гардого, а в ноябре 1943 года совсем перекочевал к партизанам. В отряде встретился с Ингой — Ингиборой. Будущая пани Новакова, работая сестрой в госпитале, стала подпольщицей, связной. Я видел ее в бою и могу засвидетельствовать: Инга была метким стрелком. И нашего Янека она тоже сразила, как говорится, с первого выстрела. И в октябре 1944 года, когда состоялось наше знакомство, Ингибора еще не была пани Новаковой только по вине ксендза.
Сам Янек не верил ни в бога, ни в черта, ни тем более в благословение святого пастора, но Инга стояла на своем, требовала, чтобы все было «как у людей». Янек — любишь смородину, люби и оскомину — уже было согласился. Да тут заартачился ксендз из соседнего села. Он оказался настоящим крючкотвором-бюрократом, ксендз Дуда из села Двужец, что возле Вольброма. Требовал какие-то свидетельства, справки, а как их раздобыть в столь суровое время. Янек на наших глазах таял как свеча. И тогда инициативу в свои руки взял пан комендант поручик Гардый. Он выделил невесте и жениху кортеж — тридцать хлопаков с автоматами. Пригласил и меня в свидетели. Ночью мы приехали в Двужец. Деликатно разбудили Дуду, и поручик Гардый провел с ним политбеседу. Объяснил, что к чему. Потом мы с оплывающим воском в руках вступили в гулкое здание старинного костела.
Неровное пламя билось в наших пальцах, фантастические тени запрыгали на горящем пурпуре мантии, на вырезанной из дерева фигуре святого Петра, на печальных, удивленных лицах других апостолов, на партизанских автоматах.
Венчание прошло без приключений, в темпе. Ксендз расщедрился. На прощание притащил из своего тайничка бутыль преотличного церковного вина. И мы распили его за «вольну народову польську», за новобрачных. Больше всех пил Дуда. Опьянев, стал жаловаться на «неблагодарную» паству.
Мы расстались с Яном и Ингиборой 24 января 1945 года в деревне Тшебиня, встретились почти двадцать лет спустя в Кракове. Наш Янек мало изменился. И в 1964 году я его увидел таким же веселым, жизнерадостным, каким он был в суровые военные годы. Острил, сыпал новыми шутливыми стишками собственного сочинения, а между тем уже тогда был болен, но скрывал это. Я узнал обо всем позже из письма Ингиборы.
